Земля и воля. Собрание сочинений. Том 15 - Николай Ольков

– Собрались думу думать, тогда надо натощак, сытому толковая мысля в голову не придет. Давай, Мирон Демьянович, с тебя все началось. Не пойми, как упрек, но взмутил ты наши души. Еще раз скажи: точно будут перемены? Или мы зря сердца рвем?

Мирон отодвинул нетронутый стакан:

– У меня сомнения нет. Прежде чем вас взбаламутить, я думал, и был такой вариант: никому ничего, свое хозяйство тихонько свернуть и податься в большой город. Пока решения властей нет, я имею право распорядиться своей собственностью. Потом совестно стало: а мужики? Вместе горбатили, во всем друг другу помогали, а я их бросил. Вот и решил вас посвятить в это дело. Один ум – это один, а нас семеро, скажите каждый, где выход?

– Как хотите, ребята, не верю, что государство может вновь пойти на мужиков, – подал голос Кирилл Данилович. – Разве сие разумно? Двадцать первый год они не забыли, да и мы помним. Только маленько утряслось, и опять мужика спиной к стене?

– Да не мужика! Не мужика, Киря, а нас, деревенских непманов, а разорят нас вот именно ради мужика. Нам придумают какое-нибудь враждебное название, и наши же деревенские на вилы поднимут. Ты думаешь, кланяются тебе, в рот глядят – то от большой любви? Хрен тебе, не любовь, это от большой нужды, потому что надеются: в трудную минуту ты кусок кинешь.

Захар Матвееевич встал над столом – могучий, кряжистый, сама сила:

– Мирон Демьянович, а пошто ты один не рванул от власти? Насчет того, что нас стало жалко, я не шибко верю, помнишь, я у тебя сто пудов пшеницы брал да вовремя не вернул – ты что сказал, когда приехал ко двору? Напомнить?

– Не надо. Я помню, и сие есть мое правило: взял, обещал – выполни. Но если вы сейчас откажетесь, уйду один. Вот мое предложение: уйти вглубь тайги, далеко, за Кабаниху. Парней прямо сейчас верхами отправить, чтобы леса навалили и на первый случай барак срубили. Хозяйства придется лишаться, продать, скот частью отдать в надежные руки, чтобы весной можно было перегнать. По снегу в одну ночь увезти семьи. Дорогу замаскировать, да и не пойдут нас искать, долго будут гадать, что случилось.

– А дома? А постройки? Им оставить? Сжечь, гори оно все синим пламенем! – разошелся Егор Кузьмич.

Мирон остановил его:

– Спалим – сразу определят, что вместе ушли, и могут власти поднять. И без того шуму много будет.

Семен Киваев, всегда долго молчавший, вдруг спросил:

– Бог даст, добрались мы до Кабанихи или еще дальше, барак ребята срубят, а дальше, дальше что? Сожрем, что прихватили, и наружу выползать, сдаваться?

– Работать будем, – просто сказал Мирон. – Лес изводить, землю пахать, сразу сеять, чтобы к осени хлеб был. Скот, каждой твари по паре, по насту еще надо будет пригнать на стоянку нашу. До травы дотянем, а там оживут. Брать маток, стельных, суягных, супоросных. Все надо учесть, до мелочи, потому что за спичками в Бархатову не вернешься.

– А ребятишки? Их же учить надо.

– Надо, – согласился Мирон. – А разве нет у нас грамотных людей? Самому необходимому научим, а потом вывезем в город. Мужики, время против нас. Молодежь надо отправлять уже на этой неделе. Верхами, с санями они угробят коней, а надо инструмент, харчи. Все продумать. Кто согласен на исход из села?

Все молчали. У Мирона даже закралась мысль, и она на мгновение показалась желанной: пусть все откажутся, он свое выполнил, дал шанс, все обрисовал, откажутся, останется один – личные дела решит в лучшем виде. Один за другим стали кивать, что согласны, только Кирилл Данилович с Захаром Матвеевичем промолчали.

– Пять хозяйств – это уже хорошо. Вы, мужики, слово держите, не дай бог кому…

– Насчет этого не переживайте, жалко только будет расставаться. Ведь, похоже, все это навсегда.

Действительно, как-то не думалось об этом раньше, а вот высказал Захар, и все приняло иной, серьезный, безвозвратный оборот. Вставали молча, одевались и заваливались в кошевки. Всю дорогу молчали. Перед самым селом Мирон остановил первую подводу, санки с обслугой Евлампия пропустили, вторые сани подошли вплотную.

– Я подробно распишу, что надо взять, прикину, сколько подвод снаряжать. Со своим хозяйством решайте, кто как знает, только тихонько, чтоб ни одна душа… Завтра вечером потемну всех сынов старше четырнадцати и холостых ко мне, сам объясню их задачу. И доверять опасно, молодняк, болтануть могут на вечеринках. Хотя уже не успеют, вечером инструктаж, день на сборы, а вечером в путь. Ну, бласловясь!

Мирон сидел в своей комнатке и записывал, что необходимо взять ребятам с собой. Сухари, мясо, сало, масло молосное, крупы, соль, чай, сахар. Котел общий и по чашке с кружкой и ложкой. Ножи разные. Из инструмента: топоры, пилы, точило, напильники, лопаты снеговые. Ружье каждому с запасом патронов разных, чтоб от рябчика до медведя с лосем. Всяко бывает. Одежда само собой, каждый сообразит. Для коней по мешку овса за седло, а в тайге на тебеневку, так у степняков кони всю зиму корм из-под снега достают. Глянул на часы, вышел в зал, спросил жену, где ребята.

– Уходили в избушку, там, должно быть.

Накинул полушубок, вышел, подышал морозным воздухом. Февраль. В конце подуют метели, спрячут след конный. Спустился с крыльца, в избушке лампа горит, открыл дверь. Сыновья замолчали.

– Помешал, что ли? – улыбнулся отец.

– Нет, тятя, – ответил старший, Андрей. – Хотели к тебе идти, да прижались еще на минутку. Днем-то мы кой с кем виделись, глаза прячут, похоже, не придут.

Мирон оторопел:

– Так и сказали?

– Нет, тятя, но видно было, что прячутся.

Мирон вышел. Такого оборота он не ожидал. Четыре мужика дали слово, у каждого по два-три добрых сына. И в отказ? Уперся головой в стену, в висках стучит. Что делать? Уговаривать? Не дети, должны соображать. Но не соображают. И что теперь? Одному уходить? Или в город, а потом за границу, если совсем худо станет? Н-е-е-т, это он себя успокаивает, никуда Мирон не тронется от родных могил, от тайги и земли паханой. Пропади все пропадом, уйдет с семьей, будет на воле, будет робить день и ночь, но на себя. Ему уж три ночи кряду снился Синеокий, придет в его сон и поулыбывается. Вот так же он будет щериться, когда поведут скотину со двора, когда зерно из амбара, отборное, семенное, будут выгребать, рассыпая по ограде плоды его трудов.

Вышел на улицу, недалеко дом Семки Киваева. Стукнул в калитку, потом громко, зло. Хозяин с крыльца:

– Кого нечистая на ночь глядя?

– Отворяй! – почти приказал Мирон.

– А, это ты, сосед, – залебезил Киваев.

– В дом не пойду, незачем, да и охоты нет. Вы все в отступную, говори, чтобы мне по селу не бегать и каждого недоделанного уговаривать. Не хотите – не надо. Только передай всем: забудьте, что был Мирон Курбатов и куда-то собирался с семьей. Я не грожусь, но если зачую, что мне на пятки наступают власти, найду способ отомстить, а порука у вас с сегодняшнего дня круговая. Шестеро знают – шестеро ответят. Прощай.

И сильно хлопнул калиткой.

А во дворе кошевка чужая стоит, Андрей с Гришей коня обихаживают, под фонарем у крыльца мужчина – тулуп на перила кинул – разминается.

– Верно сказано: приходи ко мне в гости, когда меня дома нет!

– Емельян! – обрадовался Мирон. – Ты какими судьбами?

Колмаков подошел, обнялись, пошли в дом. Марфа Петровна гостю поклонилась, улыбнулась приветливо, благо давно знакомы, а мужу тихонько на ушко:

– Мироша, мы отужинали, могу только пельменей сварить.

Муж кивнул и вернулся помогать гостю раздеваться.

– Морозец славный, главное, что без ветра. Я три дня, как из дому, был в двух волостях, магазины там у меня, посмотрел, прикинул. А до тебя осталось двадцать верст. Как не доехать?

Мирон провел гостя в свою рабочую комнату, кабинетом называть стеснялся, усадил в кресло, принес теплые сухие чесанки, тот с удовольствием скинул носки, надел пимы и блаженно потянулся. Некурящий Мирон вынул из шкафа хрустальную пепельницу, гость сразу занялся сигарой, а хозяин окном, которое было основательно законопачено на зиму. Запахло пельменями, Емельян Лазаревич улыбнулся:

– Пельмени твоей Марфуши первыми будут во всем уезде, нигде похожего не вкушал.

Мирон спросил:

– Коньяк, водочку?

– Ничего. Трезвые речи будут.

Вышли в столовую, гость с удовольствием поел, поучая:

– Пельмени надо уметь есть. А большинство вообще не имеет представления. Разве можно пельмень брать вилкой? Ни в коем разе! Проткнул рубашку, весь сок вытек, и что тебе досталось? Нет. Во-первых, пельмени подают в глубоких тарелках, как и делает Марфа Петровна. Во-вторых, наполовину они должны быть залиты бульоном. И кушать надо исключительно деревянной ложкой, чтобы не обжечься и чтобы не поранить пельмешек.

Поужинали, гость встал, поклонился хозяйке и кивнул хозяину: «Пошли!». В кабинете он снова закурил, минут пять наслаждался, потом резко погасил сигару: